Неточные совпадения
Из
песни слово выкинуть,
Так
песня вся нарушится
Легла я, молодцы… //………………………………….
Не русские
слова,
А горе в них такое же,
Как в русской
песне, слышалось,
Без берегу, без дна.
«Стой! — крикнул укорительно
Какой-то попик седенький
Рассказчику. — Грешишь!
Шла борона прямехонько,
Да вдруг махнула в сторону —
На камень зуб попал!
Коли взялся рассказывать,
Так
слова не выкидывай
Из
песни: или странникам
Ты сказку говоришь?..
Я знал Ермилу Гирина...
Я запомнил эту
песню от
слова до
слова...
Пробираюсь вдоль забора и вдруг слышу голоса; один голос я тотчас узнал: это был повеса Азамат, сын нашего хозяина; другой говорил реже и тише. «О чем они тут толкуют? — подумал я. — Уж не о моей ли лошадке?» Вот присел я у забора и стал прислушиваться, стараясь не пропустить ни одного
слова. Иногда шум
песен и говор голосов, вылетая из сакли, заглушали любопытный для меня разговор.
Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя…
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь!..
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей;
Они не стоят ни страстей,
Ни
песен, ими вдохновенных:
Слова и взор волшебниц сих
Обманчивы… как ножки их.
[«Хуторок» — популярная в середине XIX в.
песня Е. Климовского на
слова А. В. Кольцова (1809–1842).]
Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная
песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они
словам и без того выразительным, — все потрясло меня каким-то пиитическим [Пиитический (устар.) — поэтический.] ужасом.
Дело дошло наконец до того, что Евдоксия, вся красная от выпитого вина и стуча плоскими ногтями по клавишам расстроенного фортепьяно, принялась петь сиплым голосом сперва цыганские
песни, потом романс Сеймур-Шиффа «Дремлет сонная Гранада», а Ситников повязал голову шарфом и представлял замиравшего любовника при
словах...
Алина не пела, а только расстилала густой свой голос под
слова Дуняшиной
песни, — наивные, корявенькие
слова. Раньше Самгин не считал нужным, да и не умел слушать
слова этих сомнительно «народных»
песен, но Дуняша выговаривала их с раздражающей ясностью...
Самгин понимал, что Козлов рассуждает наивно, но слушал почтительно и молча, не чувствуя желания возражать, наслаждаясь
песней,
слова которой хотя и глупы, но мелодия хороша.
Но
песня эта узнавалась только по ритму,
слов не было слышно сквозь крики и свист.
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала петь густым голосом, в нос и тоже злобно.
Слова ее
песен были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
Из людской слышалось шипенье веретена да тихий, тоненький голос бабы: трудно было распознать, плачет ли она или импровизирует заунывную
песню без
слов.
П. А. Зеленый пел во всю дорогу или живую плясовую
песню, или похоронный марш на известные
слова Козлова: «Не бил барабан перед смутным полком» и т. д.
Куда спрятались жители? зачем не шевелятся они толпой на этих берегах? отчего не видно работы, возни, нет шума, гама, криков,
песен —
словом, кипения жизни или «мышьей беготни», по выражению поэта? зачем по этим широким водам не снуют взад и вперед пароходы, а тащится какая-то неуклюжая большая лодка, завешенная синими, белыми, красными тканями?
По-французски он не знал ни
слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на том и на другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление, что русские говорят на всех языках. Эту
песню мы слышали везде. «Вы не русский, — сказали мы ему, — однако ж вот говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
Сумасшедший резчик был на вид угрюм и скуп на
слова; по ночам пел
песню «о прекрасной Венере» и к каждому проезжему подходил с просьбой позволить ему жениться на какой-то девке Маланье, давно уже умершей.
Пел он веселую, плясовую
песню,
слова которой, сколько я мог уловить сквозь бесконечные украшения, прибавленные согласные и восклицания, были следующие...
мед только потому, что из
песни слова не выкинешь, — шампанское осталось? да? — отлично! откупоривайте.
За поцелуй поешь ты
песни? Разве
Так дорог он? При встрече, при прощанье
Целуюсь я со всяким, — поцелуи
Такие же
слова: «прощай и здравствуй»!
Для девушки споешь ты
песню, платит
Она тебе лишь поцелуем; как же
Не стыдно ей так дешево платить,
Обманывать пригоженького Леля!
Не пой для них, для девушек, не знают
Цены твоим веселым
песням. Я
Считаю их дороже поцелуев
И целовать тебя не стану, Лель.
За ласковый прием, за теплый угол
Пастух тебе заплатит добрым
словомДа
песнями. Прикажешь, дядя, спеть?
До
песен я не больно падок, девкам
Забава та мила, а Бобылю
Ведерный жбан сладимой ячной браги
Поставь на стол, так будешь друг. Коль хочешь,
Играй и пой Снегурочке; но даром
Кудрявых
слов не трать, — скупа на ласку.
У ней любовь и ласка для богатых,
А пастуху: «спасибо да прощай...
— К кому относятся дерзкие
слова в конце
песни?
Да, ты прав, Боткин, — и гораздо больше Платона, — ты, поучавший некогда нас не в садах и портиках (у нас слишком холодно без крыши), а за дружеской трапезой, что человек равно может найти «пантеистическое» наслаждение, созерцая пляску волн морских и дев испанских, слушая
песни Шуберта и запах индейки с трюфлями. Внимая твоим мудрым
словам, я в первый раз оценил демократическую глубину нашего языка, приравнивающего запах к звуку.
Отец не сидел безвыходно в кабинете, но бродил по дому, толковал со старостой, с ключницей, с поваром,
словом сказать, распоряжался; тетеньки-сестрицы сходили к вечернему чаю вниз и часов до десяти беседовали с отцом; дети резвились и бегали по зале; в девичьей затевались
песни, сначала робко, потом громче и громче; даже у ключницы Акулины лай стихал в груди.
— Не иначе, как на чердак… А кому они мешали! Ах, да что про старое вспоминать! Нынче взойдешь в девичью-то — словно в гробу девки сидят. Не токма что
песню спеть, и
слово молвить промежду себя боятся. А при покойнице матушке…
Слушайте, слушайте!» И вместо
слов начала она петь
песню...
Это кузина играет пьесы из своего небогатого репертуара: «
Песня без
слов», «Молитва девы», «Полонез» Огинского, шумки и думки польско — украинских композиторов.
Молодые люди записывали
слова и музыку народных думок и
песен, изучали предания, сверяли исторические факты с их отражением в народной памяти, вообще смотрели на мужика сквозь поэтическую призму национального романтизма.
— Что там спорить, — воскликнул Белоярцев: — дело всем известное, коли про то уж
песня поется; из
песни слова не выкинешь, — и, дернув рукою по струнам гитары, Белоярцев запел в голос «Ивушки...
— Низость, это низость — ходить в дом к честной женщине и петь на ее счет такие гнусные
песни. Здесь нет ее детей, и я отвечаю за нее каждому, кто еще скажет на ее счет хоть одно непристойное
слово.
Протяжно и уныло звучит из-за горки караульный колокол ближайшей церкви, и еще протяжнее, еще унылее замирает в воздухе
песня, весь смысл которой меньше заключается в
словах, чем в надрывающих душу аханьях и оханьях, которыми эти
слова пересыпаны.
— Горьким пьяницей! — повторял князь вместе с ней последние
слова и уныло покачивал склоненной набок курчавой головой, и оба они старались окончить
песню так, чтобы едва уловимый трепет гитарных струн и голоса постепенно стихали и чтобы нельзя было заметить, когда кончился звук и когда настало молчание.
Ее муж бывал иногда как-то странен и даже страшен: шумел, бранился, пел
песни и, должно быть, говорил очень дурные
слова, потому что обе тетушки зажимали ему рот руками и пугали, что дедушка идет, чего он очень боялся и тотчас уходил от нас.
Я рассказал ей подробно о нашем путешествии, о том, что я не отходил от отца, о том, как понравились мне
песни и голос Матреши и как всем было весело; но я не сказал ни
слова о том, что Матреша говорила мне на ухо.
Потом помню, что уже никто не являлся на мой крик и призывы, что мать, прижав меня к груди, напевая одни и те же
слова успокоительной
песни, бегала со мной по комнате до тех пор, пока я засыпал.
А сколько силы и теплоты в приведенной мною
песне, несмотря на неприличную для крестьянина книжность некоторых
слов и выражений, хотя это извиняется тем, что
песню написал какой-то грамотей!
— Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, —
словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это
песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
Молодой человек с явным восторгом сел за фортепиано и сейчас же запел сочиненную около того времени песенку: «Долго нас помещики душили!» [«Долго нас помещики душили!» —
песня на
слова, приписываемые поэту В.С.Курочкину (1831—1875).
Резкие
слова и суровый напев ее не нравились матери, но за
словами и напевом было нечто большее, оно заглушало звук и
слово своею силой и будило в сердце предчувствие чего-то необъятного для мысли. Это нечто она видела на лицах, в глазах молодежи, она чувствовала в их грудях и, поддаваясь силе
песни, не умещавшейся в
словах и звуках, всегда слушала ее с особенным вниманием, с тревогой более глубокой, чем все другие
песни.
Часто пели
песни. Простые, всем известные
песни пели громко и весело, но иногда запевали новые, как-то особенно складные, но невеселые и необычные по напевам. Их пели вполголоса, серьезно, точно церковное. Лица певцов бледнели, разгорались, и в звучных
словах чувствовалась большая сила.
— Знаете, иногда такое живет в сердце, — удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, — товарищи, все горят одним огнем, все веселые, добрые, славные. Без
слов друг друга понимают… Живут все хором, а каждое сердце поет свою
песню. Все
песни, как ручьи, бегут — льются в одну реку, и течет река широко и свободно в море светлых радостей новой жизни.
— Мастерица она была тоже гривуазные
песни петь."Un soir à la barrière"[«Как-то вечером у заставы» (франц.).] выходило у ней так, что пальчики облизать следует… Вот такую жизнь я понимаю, потому что это жизнь в полном смысле этого
слова! надо родиться для нее, чтобы наслаждаться ею как следует… А то вот и он, пожалуй, говорит, что живет! — прибавил он, указывая на Рогожкина.
Давно ли русский мужичок, cet ours mal léche, [этот сиволапый (франц.).] являлся на театральный помост за тем только, чтоб сказать
слово «кормилец», «шея лебединая, брови соболиные», чтобы прокричать заветную фразу, вроде «идем!», «бежим!», или же отплясать где-то у воды [34] полуиспанский танец — и вот теперь он как ни в чем не бывало семенит ногами и кувыркается на самой авансцене и оглашает воздух неистовыми криками своей
песни!
Другое подспорье — поминальные пироги и блины. И от них уделяется часть священнику и церковному причту. Недаром сложилась пословица: поповское брюхо, что бёрдо, всё мнет. Горькая эта пословица, обидная, а делать нечего: из
песни слова не выкинешь.
Пил и ел на счет молодых людей, рассказывал до цинизма отвратительные анекдоты, пел поганые
песни, паясничал;
словом сказать, проделывал все гнусности, которые радуют и заставляют заливаться неистовым хохотом жеребячьи сердца.
Словом сказать, один из тех, о которых в
песне поется...
Но оркестр играет вторую ритурнель. Мотив ее давно знаком юнкеру. Это кадриль — попурри из русских
песен. Он знает наивные и смешные
слова...
Из ложного молодечества и чтобы подольститься к молодежи, он часто употреблял грязные, похабные выражения, а этого юнкера в частном обиходе не терпели, допуская непечатные
слова в прощальную
песню, называвшуюся также звериадой.